"Чужой"

Этот нежелательный и мерзкий случай я вспомнил опять, здесь в госпитале.
Лежим себе больно-раненые на койках после ужина и разговариваем, вспоминаем обо всем, смеемся и шутим по возможности. По возможности потому, что гоготать во все горло нельзя по причине тяжелой болезни. В палате собрались все тяжело-больные с переломами костей и травмами, все же у всех болит во всем истерзанном теле. И вдруг один говорит с жаром и гневом:
- А всё-таки у некоторых наших бойцов нет пока товарищества! Понимаете, двое суток я лежал раненый на поле боя, пока не подобрали! Не хотите верить? - спросил он с некоторой досадой после нашего молчания. Ему, очевидно, показалось, что собеседники ему не верят. - Вот слушайте!
И он рассказал случай, как его ранило, как было это дело.
- Мы наступали. Во время решительной атаки меня тяжело ранило в ногу и руку. Я не мог сам передвигаться. Два соседних наступающих мои товарища перетащили меня временно в образовавшуюся от взрыва воронку. Они обещали подобрать меня, и я был уверен в этом. А мины так и сыплют и сыплют вокруг меня, как град. Того и жди, что доконают совсем напоследок! Меня всего засыпало землей! Так прошел день, прошла ночь. Вот утром пробегают два красноармейца, посмотрели:
- Какой части?
Назвал.
- Это - не нашей части, - сказал один из них. - Чужой! - И убежали!
- Вот где, братцы, обида-то взяла!
Он не успел закончить свой горький рассказ, как вошли врачи, сёстры: начался вечерний обход.
«Чужой!» Ну, как не обидно! Такой же ведь воин советский, и в бой ходил за честь своей Родины так же, как и тот, кто сказал «чужой». Это просто даже чувствуешь, как второй удар после тяжелого ранения!
Вот ждёшь помощи... Ведь нельзя же тебе ни ползти, ни отбежать в укрытие. А оставаться тут же нельзя тем более! Ранен весь, истерзан... А вот на тебе же: "ЧУЖОЙ".

Такое чувство испытал я сам, когда меня ранило и оказался в таком же положении. Ну, как не верить этому рассказчику, который посмотрел на своих слушателей с выражением презрения, так как те посмотрели на него с недоверием. А я вот верю! Верю его чистой пережитой им самим правде!
…Я ранен. Лежал на месте ранения, и сколько - не знаю. Я неоднократно был в беспамятстве. Но хорошо помню, как очнулся.
Лежу в таком же направлении, в каком бежал, ища укрытие от бомбежки. Лежу в том же направлении, в каком упал, услышав над головой визжавшую авиабомбу, противно сверлившую душу и несущую смерть, уничтожение!
Сейчас я не знаю уже, когда и при каком обстоятельстве я упал и потерял сознание. Может, тогда, когда взорвалась бомба, может, и до того, как она успела взорваться. Но я очнулся, когда деревню уже заволокло густым дымом и огнём. Кругом пылают огромные столбы пламени! Вот и рядом, справа, пылает вся изба, вот-вот рухнет! Рухнет, и я окажусь в жаровне пожара. Вначале я было удивился, как это я после такого шквала бомбежки под самым огнём бомбардировщиков и несметных истребителей остался жив и цел. Нигде ни боли! Но почему же я тогда лежу здесь, где с минуты на минуту может завалить меня обломками сгоревшего дома? Вставай же, иль ещё не прошёл твой страх, солдат? Вот же перестали бомбить и уже не проносятся над самой головой с сиреной самолёты, с трескотней из пулемётов, с хлопками из крупнокалиберных пушек. Вдруг...
Бегут бойцы! Что я вижу? Бегут назад! Отступают, - проносится в голове. Вот опять бегут! Встань же и ты! - приказываю себе мысленно.
Но... не тут-то было! Шалишь!
Я лежал, уткнувшись в плащ-палатку. Но когда поднял голову, то увидел на ней большую лужу крови, раньше незамеченной. Крови натекло, как я заметил, из-за ушной раковины. Чу, вот опять рана: порвана гимнастерка напротив плечевой лопатки. Э, ерунда. Я еще жив, жить буду, драться! Мне ж от этого ничуть не больно!
- Ой! - вскрикиваю про себя неожиданно.
Что это? Это уж слишком! Этот крик не то стон вырвался у меня тогда, когда я дернулся всем телом вперед с целью укрыться из этого злополучного места. Тогда я невольно бросил взгляд на правую ногу, которая, как я уже успел почувствовать при незначительном даже движении отдалась очень сильно болью, и была тяжелее обычного. Даже более: она у меня не захотела подчиниться моему желанию передвинуться и перевернуть её! Тут я уж заметил дыру, как мне помнится, 2 на 4 сантиметра. Значит, подумал, кончено, нечего думать о самостоятельном передвижении на открытом месте! Шевельнул еще раз раненой ногой: бедро передвигается, а ступня ни с места, так же лежит плашмя, хотя я и хотел было повернуть её немного. Почувствовал при этом ещё, что нога эта будто лежит в болотной жиже. Весь правый сапог был заполнен вытекавшей из раны обильной кровью. Без посторонней помощи не уйдешь, это факт!
И так я поочередно, шаг за шагом установил степень своего ранения, ожидая помощи со стороны. Как я уже сказал, что броситься за товарищами я уже совершенно не мог. Я к этому времени лишь полностью мог вернуться из бессознательного положения в действительность.
Вдруг вижу... Пробегают четыре красноармейца! Прилегли. И еще минута - поползли дальше! Они же вот, рукой подать! Об оказании помощи - ни слова! Хотя я кричу не то «помогите», не то «выносите». А умирать тут на месте не хочется. Вот-вот ворвутся немцы и...
О, как я был рад, когда на мой зов откликнулся политрук пулеметчиков Рудич!
- Товарищ политрук! Товарищ политрук!
Он оглянулся и узнал.
- Радист из связи? Ранен?
По его приказанию прибежали четыре санитара. Уже стемнело, когда они меня принесли на плащ-палатке на околицу деревни. От деревни не осталось уже почти ничего.
Помню, лежу на плащ-палатке. На меня наброшена потрепанная шинель. Чувствую холод. Приходит и уходит машина. Я её слышу. Слышу, ходит патруль. Он даже покрикивает на меня, чтоб я не стонал. Могут обнаружить!
Прихожу опять в нормальное состояние и сознание. Спрашиваю, почему же до сих пор не увозят меня. Слышу неоднократно повторяемый неизменный ответ:
- Скоро и тебя заберут.
Я опять успокаивался.
Но вот светает. Открываю глаза, хотя и очень трудно, потому что залеплены запекшейся кровью с примесью грязи. Едва вижу: стоит санитарная машина. Вижу, и кузов открыт в мою сторону. Машина пуста! Но почему же я в таком случае лежу?
Принесли двух раненых, погрузили. Машина стоит и кого-то ждёт. Третье место еще свободно.
- Почему стоит машина? - стараюсь спросить я.
- Ждём следующего раненого! - последовал ответ.
Тут я не выдержал и застонал:
- А я? Не раненый?!
Тогда я и слышу вот это самое зловещее позорное для советского человека слово:
- Ты - не наш. Чужой! Мы ждем своих, своей части раненых. Вот вывезем всех своих, тогда и тебя повезем! - последовал спокойный ответ. - Тебя, - говорят, - должны были подобрать свои.
Я не берусь припоминать сейчас, какой гнев поднялся у меня к этим людям, видевшим во мне чужого! Вы представляете, в каком положении я оказался!? Значит, я должен был явиться к своим санитарам? Я ж не виноват, если санитары из кавалерии меня не увидели, и если наша кавалерия действовала совместно во взаимодействии с танковой и минометной частями?! И санитары танкисты, возможно, не вынесли бы из поля боя, но их привел по моей просьбе тот самый политрук Рудич, что я очень хорошо сейчас помню. И я вот оказался тут, у них.
И лежу вот теперь на земле, и вижу машину, где все еще пустует одно незанятое место. А они ждут "СВОЕГО"! И это слово "ЧУЖОЙ" поразило меня не меньше бомбового удара!
Взбунтовало моё сердце! Я начинаю нервничать, кричать, хочу приподняться и доказать, что я тоже такой же советский боец, как и все ваши, боремся за один и тот же интерес во славу Родины! Разве я виноват, что меня подобрали не свои?
В точности, конечно, теперь не помню, именно ли это им говорил или думал говорить? Но что-то в этом духе кипело у меня в взбунтовавшейся голове. Я прошу их, требую! Молю их о жалости к человеку, о сочувствии, раз уж я попал в такое положение. Но машина продолжает стоять на месте и ждать очередного своего раненого! Я принимаюсь ругаться на чем свет стоит, как истый кавалерист с оборотом в несколько колен! Не берет!
Я потерял теперь всякую надежду выбраться отсюда. А тут они лезут со своим завтраком! Нe хочешь ли, дескать, кушать? Я, конечно, им отказал. Не то от обиды на них, не то не хотелось кушать? Не помню уже эти подробности. И вдруг...
Мне так и показалось, что он заметил меня только сейчас. Меня заметил политкомиссар! Подходит ко мне. Что-то спрашивает.
У меня к этому времени так вскипело на сердце, так возненавидел всех этих бессердечных людей, что когда подошел комиссар, я долгое время не мог выговорить что-либо такое внятное, убеждающее и толковое! От бурного потока слов, представляю теперь, у меня, наверное, вспенилось все вокруг рта.
Наконец, комиссар меня понял. Я спросил:
- Товарищ комиссар, почему меня не берут? Говорят, что я чужой!
- Кто говорит?
- Не могу знать. Вот эти, которые вывозят раненых!
Он понял и то, что я вот с вечера лежу тут, брошенный на произвол судьбы, в стороне, без внимания.
Тут он приказал быстро и немедленно взять меня, погрузить и ехать незамедлительно! К тому же я успел заметить, что к селу летела группа немецких штурмовиков. И вскоре наша машина умчалась в путь!

Лежа уже в полевом госпитале, я слышал от бойца нашей части Белавского, что место, где я был ранен, переходило несколько раз из рук в руки и к вечеру 16-го августа наши части отошли почти к самым Сухиничам и Козельску. Стрельба из пулемётов и уханье из пушек не прекращалось весь день и всю ночь у самого расположения госпиталя, что было слышно и нам. А наутро нас быстро всех эвакуировали в тыл.

С.М. Кушаков
27 февраля 1943 г.