"История болезни"

15 января 1943 года.
Закрылась последняя рана на спине.

18 января 1943 года.
Сегодня вечером первый раз прошелся по койкам.

19 января 1943 года.
Первый раз прошёлся на костылях по коридору без помощи, и прошел увереннее. И это было нечто вроде неописуемой радости больного.

26 января 1943 года.
Была операция на животе. Аппендицит. Оперировали под местным наркозом, то есть, замораживанием.
В это утро покушал гречку, всё было хорошо. Бегал еще утром на костылях, сходил раза три в гальюн, так как начал болеть живот и беспокоить. Затем лёг и начал извиваться, как уж или рыба, выброшенная рыбаком на берег. Ведь сказал же Кате о пло¬хом состоянии здоровья, но пришла она лишь после повторного упоминания. Принесла какие-то лекарства. Потом узнал, опий. Не помогает. Дали грелку. Не легче. Придется идти к врачу Нине Яковлевне. Вызвал её из перевязочной. Дали ещё порошок. Сидит сама Нина Яковлевна: ласкает, гладит, говорит нежные успокаивающие слова. Я извиваюсь. Вернее, не я извиваюсь, а меня против моего желания подбрасывает на кровати. Идёт в палате кино. Но мне не до кино. Сидевшие было и на моей койке больные пересели на другие. Является врач Наталья Антоновна. Пощупала. Надавит левее пупка и отрывисто убирает палец. - "Куда отдает?" - "Сюда!" - показываю ей на животе правее пупка. - "Аппендицит!" - сразу заключает она. - "Был когда-нибудь до этого приступ такого же характера?" - спрашивает она. - "Был в Москве, в госпитале" - отвечаю ей. - И здесь был однажды. А это уже третий раз". Вызвали срочно, ушедшего в городскую больницу главного хирурга Василия Федоровича. Он скоро явился. Врач-универсал! - "На обработку! Наверх, в операционную!" - быстро приказал он. Хорошо, что не пообедал. После бритья на лобковой части поставили клизму. Я ни жив, ни мёртв. Мне всё равно. Помыли и на стол. Страшно! – "Выживу ли я, Нина Яковлевна?" - спрашиваю врача. А сам же отвечаю: - "Нет, не выдержу!"
Лежу и слышу, хирург диктует: - "Пиши: острый приступ аппендицита".
Врачи, сёстры... Но мне всё равно. Накрыли простыней. Но и так не хочу смотреть. После испытанных страданий по тяжелому ранению и неоднократным мучительным операциям мне действительно, страшно! Это не на бедре или где-нибудь, а на животе!
Намазали весь живот йодом, наложили какую-то мягкую подушку из ваты, кладут инструменты. Конечно, я не вижу, но всё это чувствую и догадываюсь. Уколы. Говорят, замораживаем. Как же! А то ведь я всё спрашиваю, что они теперь делают? Даже просил, чтобы операцию делали под общим наркозом, то есть, чтоб усыпляли. Сказали "ладно", а сами продолжают в том же духе! Вот - режут. Так сильно будто надавливают на одном месте, трудно дышать! Говорю: - "Ой, как больно! Больно!" Но меня успокаивают. У изголовья - врачи Наталья Антоновна и Нина Яковлевна, да сестра Катя. Но Катя! У ней такая пышная грудь! Как будто впервые только заметил это сейчас! Как я любил эту Катю! Не потому ли, что у неё такая красивая грудь? А знаешь, когда особенно она бывала с расстегнутым халатом! Эх!.. А сейчас? Она у моего изголовья!
Мне становится невыносимо душно! Кружится голова, тошнит, напрашивается рвота, хотя и рвать-то нечего! Хочется кричать! Но где там! Разве выкрикнешь, когда у твоего изголовья стоит та самая твоя Катя! Та самая, увидя которую затрепещет твоё молодое холостое сердце и так нежно-ласково на тебя смотрит и поглаживает по твоей головке! Она держит мою руку, которую я для удобства себе подложил под голову. Рука её находится так близко к моим губам, что я невольно прижимаюсь к её нежной руке своими иссохшими от жары губами. Она чует. Боже! Глядит на меня! А глаза, глаза! Такие ясные и так ласково-нежно смотрят на меня! "Больно?" - спрашивают они. Где там больно? Боль хотя и чувствую и даже очень, но я делаю вид, что не мучаюсь. Катя! А какой красивой казалась она в эту минуту! Режьте там, режьте!.. Ох, как больно! - "Задохнусь!" "Вырвет!" - и поворачиваю голову. "- Терпите!" - слышу хирурга. - "Не рвать!" Но мучительно тошнит, к горлу подкатывается комок. Задыхаюсь. Хочу, чтобы вырвало, но от этого живот надувается от напряжения и опять слышу окрик хирурга: "- Не дуйтесь! Хуже будет! Погибнешь!"..
Как страшно! Мне и самому понятно: стоит понатужиться, и готово: лопнула кишка, а они, видимо, только приступили сшивать её. Сколько раз я уже спрашивал: скоро ли? Сколько раз я у них просил, чтобы хоть сейчас-то дали наркоз. Чтобы напоследок хоть не чувствовать такую нетерпимую боль. Чуешь, вот хирург пальцами перебирает кишку. Ох, как при этом тошнит! "- Вырву!" - кричу я им. "- Больно, милок?" - слышу над собой. Чу, это ж Катя? Как я мог забыть о ней? Ужас! Ведь я, кажется, стонал? Извивался, дергался привязанными ногами? Валился всё время на правый бок, где и шла операция? О, ужас, что ещё там было такое! А тут вдруг эта самая Катя! Мне стыдно! Смотрю виновато на неё, закрываю глаза, и сам едва заметно опять жмусь к её рукам, как бы говоря: прости, Катенька! Мне совсем, Катя, не больно, лишь бы ты была рядом со мною всегда! "- Вот, - говорит она, не¬много погодя, - и кончили!" но я не верю, хотя и вижу, хирург отходит от меня. Чувствую теперь, как прокалывают местами жилы на животе: это сшивают снаружи. Наконец-то! Наложили сверху наклейку. Все!
"- Ну как, не умер?" - спрашивает Нина Яковлевна.
Стоят около меня она, Наталья Антоновна и Катя. Все улыбаются. И мне становится стыдно за себя, что так слабо вёл себя, хотя еще чувствую жгучую боль, будто кто наступил вот на этом месте на живот. "- Ну? это была внеплановая операция. В наш план она не входила!" - шутят врачи, смеётся и Катя.
А вот лежу я теперь на том же операционном столе, и мне снимают швы. "- Представьте, - говорит Нина Яковлевна Наталье Антоновне, - он подзывает меня перед операцией и говорит, что после смерти его папиросы останутся ей в наследство". Наталья Антоновна смеется. Смеюсь и я, чуть не хохочу от такой шутки. Хотя мне и нельзя смеяться, ведь отдает же сразу на живот. И боюсь, как бы не расшился! Но как же не смеяться, когда смеются все. И как хорошо, когда кто смеётся!

24 февраля 1943 г.
Катя. Лежу вот я так на койке. Подходит Катя и садится. Принимаю от нее стрептоцид. От слова к слову. Она беседует очень охотно и дружелюбно. Отвечает на все мои вопросы. Оказывается, у неё есть муж и находится дома. Он выписан недавно из госпиталя на 6 месяцев. Но она его не любит. И показывает фотоминиатюрку в медальоне на груди, под халатом. Я беру и смотрю. Раз она его не любит, почему ж не сказать мне: "- Я хочу быть твоей!" О, если б на её груди под халатом носилась моя фотографии!

                                                               * * *

24 февраля 1943 г.
Хожу на костылях, но нога не поправляется: открылись три свища.

С.М. Кушаков
24 февраля 1943 г.